В издательстве common place вышла книга Ларисы Рейснер «Фронт». Лариса Рейснер (1895—1926) — одна из интереснейших фигур своего времени: революционерка, журналистка и поэтесса, писательница, дипломат, участница Гражданской войны в России. В массовом сознании она представлена героиней «Оптимистической трагедии», которая произносит сакраментальную фразу «Кто еще хочет попробовать комиссарского тела?», а с недавних пор — любовницей Троцкого из сериала (выдумка авторов). Если в советские годы о ее писательских опытах иногда вспоминали (томики «Избранного» издавались несколько раз), то в 1990-е о них окончательно забыли. Между тем Рейснер — не только яркая писательница, но и женщина, которая при всей своей внешней благополучности (карьера и проч.) оказалась одновременно внутри новой системы и вне ее. Этому и был посвящен разговор философа Аллы Митрофановой и филолога Марии Нестеренко.
Мария Нестеренко: Начнем с основных дат жизни Рейснер.
Лариса Рейснер родилась 2 мая 1895 года в Люблине в семье Михаила Рейснера. 1897—1907 годы — семья переезжает в Томск, Берлин, Париж, Петербург. В 1912 году Лариса оканчивает частную гимназию Д. Прокофьевой, в 1912—1917 годах учится в Психоневрологическом институте, посещает в качестве вольнослушательницы Петербургского университета юридический и филологический факультеты. В 1913 году начинается ее литературная карьера: в альманахе «Шиповник» вышла пьеса «Атлантида». В 1915—1916 годах вместе с отцом издает журнал «Рудин», на те же годы приходится романтическое увлечение Гумилевым, а в 1918-м Рейснер выходит замуж за Ф.Ф. Раскольникова. В августе того же года ее назначают флаг-секретарем командующего Волжской флотилией Раскольникова. Уже в 1919 году она становится комиссаром Морского генерального штаба в Москве. 1921—1923 годы — поездка в Афганистан. Рейснер пишет книги «Фронт» и «Афганистан», фрагменты автобиографического романа «Рудин». 1923—1924 годы — нелегальная работа в Германии. В 1926 году Рейснер умерла от тифа.
Из чего складывается репутация Ларисы Рейснер? Первое — образ молодой Рейснер, фигуры Серебряного века, о которой сохранилось много воспоминаний (но, как правило, в свете ее последующей биографии либо в контексте романа с Гумилевым). Следующий контекст — Рейснер как «валькирия революции». Надежда Мандельштам вспоминала: «“Надо создать тип женщины русской революции, — говорила Лариса Рейснер в тот единственный раз, когда мы были у нее после ее возвращения из Афганистана, — французская революция свой тип создала. Надо и нам”. Это вовсе не значит, что Лариса собиралась писать роман о женщинах русской революции. Ей хотелось создать прототип, и себя она предназначала для этой роли. Для этого она переходила через фронты, ездила в Афганистан и в Германию. С семнадцатого года она нашла свой путь в жизни — этому помогли традиции семьи: профессор Рейснер еще в Томске сблизился с большевиками, и Лариса оказалась в среде победителей».
Итак, Лариса вышла из «среды победителей»: канонизация этого амплуа активно осуществлялась в советские годы. Однако с Рейснер-литератором все обстоит совсем иначе. Как пишет В. Козак: «Экспрессионистский, насыщенный метафорами стиль ее книг, передающий, как она считала, пафос времени, не принимала пролетарская критика, но именно этот стиль поднимает ее прозу, в которой из богатства авторских ассоциаций возникает образ эпохи, над уровнем обычной журналистики».
Бунтарство, стремление переломить ситуацию были свойственны еще совсем юной Ларисе. Авторы бульварных книжек 1990-х пытались приписать эти качества влиянию на Рейснер Раскольникова, но на самом деле они были свойственны ей всегда, что можно увидеть в ее художественных текстах. Первая пьеса Рейснер «Атлантида», неоднозначно встреченная литературной критикой, тоже это демонстрирует. Рейснер была невероятно начитанным человеком: среди текстов, на которых основана ее первая пьеса, — диалоги Платона «Тимей» и «Критий», где говорится об Атлантиде, «Святая хроника», «Город Солнца» и др.
В центре «Атлантиды» — юноша, который жертвует собой ради общего блага: он гибнет для того, чтобы спасти свой народ, указывая путь с тонущего материка. В этом при желании можно увидеть сценарий будущей жизни Ларисы Рейснер. Еще одна важная ее черта — уверенность в собственных поступках. Поэт А.К. Лозина-Лозинский написал ей письмо по поводу «Атлантиды», где критично высказывался о пьесе. Рейснер не пасует перед критикой и отвечает за написанное:
«Я не бухгалтерская книга и не цельный несгораемый шкаф. У меня голова, психика, область абстрактной мысли, объективного познания и личных субъективных переживаний не отделены друг от друга непроницаемыми перегородками. То, что переживает одна часть мозга и нервов, переживается всем организмом. То, что завоевала моя мысль, становится некоторым достоянием моей души, моей индивидуальной психики. Для меня умственная жизнь не есть трудный и мучительный экзамен, который я сдаю ради интеллигентского аттестата зрелости, для меня книга не есть вздор, который я выбрасываю за борт при первой сильной качке, для меня жизнь и борьба идей есть единственная правда, единственный ключ к пониманию той свалки, того базарного турнира, который охватил нас со всех сторон. Научные теории, социальные гипотезы, политические утопии для меня реально существуют. Наука социальная — это чистейшая кристаллизация общественной лжи, это геологически напластованные вожделения, надежды, верования и разочарования человечества. Наука в моем понимании не есть мертвое отвлечение — это есть пульс классовой и экономической борьбы в каждом ее фазисе».
Очень интересен почти неизвестный «Автобиографический роман» Рейснер, до настоящего времени публиковавшийся единожды — в «Литературном наследстве» в 1970-х. Он не закончен, фрагменты текста хранятся в РГБ.
Разные части этого романа имеют разную степень автобиографичности. Например, первая, в которой речь идет о раннем периоде жизни и увлечении поэзией, похожа на «роман с ключом» вроде «Египетской марки» Осипа Мандельштама или книги Катаева «Алмазный мой венец»: там фигурируют реальные персонажи с измененными именами. Прототипы считываются довольно легко: кабачок, упоминаемый в романе, — это кабаре «Бродячая собака», центр культурной жизни Петрограда Серебряного века. Главные действующие лица: Ариадна — сама Лариса Рейснер, Гафиз — Николай Гумилев. Старый лирик — это Сологуб (далее цитируются его стихи, поэтому понять, что это он, довольно просто), дама в черном — Анастасия Чеботаревская, его жена. В романе описывается момент знакомства Гафиза и Ариадны, рассказывается о выступлении Ариадны-Рейснер со стихами и реакции на него Гумилева и других слушателей: «Полное отвращение. Шилейко направился к выходу. Поэзия, пропитанная гарью близкого социального пожара, причинила ему физическую боль». Героиня приходит домой и плачет, ее успокаивает младший брат: «Игорь вспомнил, что у мамы в столовой есть сладкое. Разве может быть что-нибудь лучше раковин с кремом, если они не заперты на ключ?»
Образ Ариадны несколько романтизирован, она возвышается над толпой, о ней в романе говорится так: «девушка в темном, красивая, чистое лицо, и сидит серьезно, точно на большой перемене». Из другого фрагмента: «…девушка <…> не боится и всю свою женскую волю сожжет, как солому, чтобы выплатить проценты на проценты». Я напомню, что этот текст пишется одновременно с «Фронтом»: контраст между типом письма во «Фронте» и тем, как она описывает себя в автобиографическом романе, виден довольно явственно. Мне кажется, что Рейснер честно описывает восприятие самой себя в тот период, о котором она пишет. То, что для нее было важно в период «брожения» в Серебряном веке.
«Фронт» с 1922 года публиковался по частям, а в 1924 году вышел в «Красной нови» Александра Воронского. Афганские очерки первоначально публиковались в журнале «Звезда», а затем вышли отдельной книгой в 1925 году.
С одной стороны, это журналистские очерки, с другой — смесь экспрессионизма и натурализма. Вот фрагмент из «Фронта»: «умирать, гнить и трястись в лихорадке на грязных койках, чтобы победить своего втрое сильнейшего противника при помощи пушек и аэропланов, которые каждый день валились и разбивались вдребезги <…> получая из тыла злые письма» — и тут же: «Деревянный тротуар, во всех его щелях простодушная трава; одноэтажные деревянные домики, ворота с петухами и скрипом, зеленые и белые, всегда сонные ставни. Словом, сплошная голубизна купеческого неба, облачка, как пар от послеобеденного самовара, городок Окуров в шелковых, ярких и жирных красках Кустодиева». Резкая смена тона держит читателя в напряжении. Сама Рейснер будто не видна, она стремится дать объективную картину того, в чем участвует. Тот, кто незнаком с прозой Рейснер, но слышал о ней, вправе ожидать от «Фронта» или «Афганистана» скучной агитки. Но уже первые страницы показывают, что это не так, что это великолепная модернистская проза, достойная внимания.
«Фронт» посвящен рабфаковцам. Рейснер прозорливо пишет, что революционное поколение очень скоро уйдет со сцены и продолжать его дело будут рабфаковцы, которые в настоящий момент «вгрызаются в Маркса и Ленина»; будущее именно за ними.
Из сказанного выше можно сделать вывод, что сами тексты Рейснер развенчивают сложившуюся со временем ее репутацию.
© common place, 2018
Алла Митрофанова: Что мы понимаем под феминистским, женским, революционным, авангардным письмом — это большая проблема. Особенно это касается революционного письма. Мы привыкли видеть, как женское или феминистское письмо борется с патриархатной структурой. Но такая структура должна быть в стабильном обществе. Если это революционное общество, где женская мобилизация идет по другому типу, то мы теряем этот критерий. Тогда мы вынуждены представить какой-то другой, но его у нас нет. Тогда оказывается, что это письмо маргинализировано с точки зрения идеологии, потому что оно включает в себя ту жизнь, которая была исключена из социальных структур. Соответственно, это письмо грязное, странное: там очень много голосов, точек зрения, свидетельства странных историй. Как таковое, авангардное письмо в 30-е годы признано нерелевантным. До сих пор эта проблема над ним висит. Авангардная литература входит к нам какими-то порциями, уже перекрытыми концептами экспериментального письма и, как правило, в мужском каноне. Революционное письмо — это обычно агитационное, демагогическое и так далее. Возникает вопрос: может ли быть независимое женское революционное письмо, не попадающее в канон идеологии? Должно ли политическое письмо соответствовать той линейке политических позиций, то есть партии, к которой мы привыкли? Если попадает анархистское, революционно-демократическое письмо, то как с ним быть? Эти все проблемы существуют вокруг Ларисы Рейснер.
Женщины, сдавленные своим временем, оказались жертвами своего времени. Идет предельная и достаточно циничная снижающая объективация. Потому что она — женщина, а женский персонаж не требует углубленной субъективации. Никому не приходит в голову читать ее политические, полемические, теоретические тексты. Объективация начинается уже в 20-е годы. Например, Анна Лацис, дневники которой недавно вышли: она живет между Москвой, Берлином и Ригой, она вовлечена как режиссер в массу постановок, поэтому это очень интенсивное и деятельное письмо. Но мы ее знаем через Беньямина — такая нервная Ася Лацис. Другой пример — это пианистка и авангардистка Мария Юдина. Когда она преподавала в блокадном Ленинграде в консерватории, к ней приходили музыканты, потому что не заниматься творчеством на пределе возможного — это значило умирать. Как она представлена в литературе? Есть роман Лосева о ней, где она представлена странной стервозной женщиной неряшливого вида. У Вагинова она — в виде двух персонажей: верная жена и развратная преподавательница. У Бахтина она представлена как святая монахиня. Бахтин и Пумпянский вообще были ее мужьями одновременно. Соответственно, разница между самим письмом этих героинь и тем, как их воспринимают, показывает нам, что нет дискурсивных возможностей посмотреть на новые образы у этой культуры. Сейчас Маша пытается вернуть женское письмо как оно есть, без интерпретаций. Что мы видим? Про Рейснер написано довольно много, но мы не знаем ее политических взглядов, не знаем, как их реконструировать и как найти эти материалы. Но есть простой ход — у нее была близкая дружба с отцом, Михаилом Рейснером, он был марксистом, правоведом и занимался построением новой теории права. Он был учеником и другом Петражицкого. Смысл новой теории права заключается в следующем: нет универсального закона, прецедентное право, которое потом было в социальном конструктивизме, — какие места у тебя есть в обществе, те места и являются твоей окончательной позицией. Когда право ломалось на рубеже веков, эти две позиции — трансцендентальное право и прецедентное право — начали становиться новым каноном.
Группа правоведов, в числе которых был Михаил Рейснер, держала оппозицию. Они утверждали, что право не является заданным — оно исторично и формируется из позиций очень многих групп и в перспективе из намерений этих групп. У Михаила Рейснера это называется «интенциональное формативное право». Это не классовая борьба, не право диктатуры, это очень сложное право, которое все время находится в полемике. Эта концепция права ложится в основу первой советской конституции. Право формируется Советами и утверждается съездами. Это новая концепция, не имеющая исторического прошлого. Для Ларисы Рейснер очень важно, когда она пишет «Фронт», смотреть на мотивации. Ее принцип текста — это то, что потом отчасти было в блокадных дневниках Лидии Гинзбург. Это полилог, там всегда есть позиция свидетеля, она себя все время вписывает через описания своего состояния. После чего, когда мы знаем, как она входит в ситуацию, она начинает описывать события, причем события сразу рассыпаются на много персонажей, вплоть до неговорящих, которые тоже участвуют: где-то, скитаясь по разведке, ей приходится принимать роды, а у нее есть еще и медицинское образование, и она описывает эту женщину. Описание сделано внимательно субъективирующим, и этот принцип субъективирования разных персонажей, мне кажется, очень характерен в женском письме, причем именно феминистском.
Петражицкий и Рейснер изначально поддерживали гендерное равноправие, потому что на стороне женщин существует и формируется множество сообществ, которые заявляют о своих правах и не могут быть исключены. Речь Петражицкого в I Государственной думе в защиту гендерного равноправия была хорошо известна. Петражицкий эмигрировал в 1918 году, но многие его ученики участвовали в написании законов, и один из них, автор Декрета о браке и разводе, сделал приписку: «Я надеюсь, что этот закон наконец-то не имеет мужского эгоизма». Кроме того, Петражицкий преподавал на Бестужевских курсах и устраивал лабораторные дискуссии о том, как права разных групп могут быть проговорены и представлены. Таким образом, мы подходим к новому канону феминистского текста. Это не текст жертвы внутри патриархатной структуры — это текст, конструирующий другое видение, в котором любое существование ценно. Это текст свидетельства, многоголосия и смешанного литературного языка, потому что очевидно, что, когда вы впускаете многоголосие, у вас есть бюрократизм, телесность и различные регистры языка — сленг, брань и другие. Основная идея «Фронта» — это различение белого и красного террора. Белый террор — это то, что убивает мотивацию. Она все время спрашивает себя: а каким образом вот эти очень разные люди в тяжелых условиях могут нести тяготы военной жизни за какую-то идею? У них есть мотивация, через нее они субъективируются и выходят из того полумертвого состояния, в котором их удерживала прежняя социальная структура. Что делает белый террор? Казань занимают белые, и сразу возвращается частная собственность — открываются кабачки и ресторанчики. Начинается симуляция организованной иерархической политической жизни: люди надевают белые воротнички, университетские значки и начинают имитировать просвещение, власть, приоритеты и белый террор. Они понимают, что отнимают инициативу и убирают большое количество людей в пассивную позицию, то есть возвращают к полумертвому существованию. Они хорошо понимают, что люди будут сопротивляться этому, поэтому включают превентивный террор. Соответственно, белый террор — это то, что убивает мотивацию, а красный террор борется с теми, кто имеет привилегии. Это огромное количество речей, политических столкновений, просвещенная эмиграция и огромное количество воспоминаний о большевистском терроре. Когда красные возвращаются, в городе начинается другая жизнь: из-под земли выходит то, что сидело в подвалах, начинается жизнь, самоорганизация общества. Здесь я не вижу разницы между женским, феминистским и революционным письмом. Каждый раз, когда письмо вбрасывает новые формы существования с определенным вниманием, это, видимо, то, чего хочет феминистская философия конца XX — начала XXI века. Это тот самый поворот, когда в классической философии существование было дано не как политическое, а как самоданное. Соответственно, такими же были народы, жены, семьи, слуги, а политическими оставались только определенные привилегированные субъекты. Когда мы эту ситуацию переворачиваем, то политическим оказывается существование, данное в каждой своей репрессивной, жалкой или какой-то другой форме. Это существование политическое, оно уже говорит, и, соответственно, оно требует мотивации и эмансипации. Таким образом, мы подходим к новой концепции феминистского письма, которое ценит и раскрывает хрупкость существования. Это уже не письмо о женском быте, не письмо борьбы против патриархатных институтов — это письмо, которое находится в нестабильных обстоятельствах, которое программирует и задает новые формы жизни, повышая их ценность. Мне кажется, что этот концепт все время вытесняется, потому что не верится, как такая жизнь может существовать. Мы пытаемся ее каким-то образом переинтерпретировать: она — анархистка и авантюристка. Про нее любят говорить, что все эти ее подвиги — не более чем следствие несчастной любви к Николаю Гумилеву, не согласившемуся взять ее в жены. Нельзя подходить к персонажам конструктивного революционного видения с позиции теории, которая формируется в стабильных неподвижных обстоятельствах социальной репрессивной модели.
Мне кажется, что тут очень важно говорить о другом феминизме. Ее семейная ситуация — это бесконечная история любви и доверия. У нас есть стандарт, что феминистками становятся от недостатка любви и внимания в семье, а тут совсем другая ситуация. И феминистками, и революционерами становятся от избытка сил и любви. Здесь есть определенная психологическая и политическая позиция. Когда вы становитесь феминисткой от избытка, то вы не попадаете в ловушку бинарных оппозиций, вы сразу запускаете в теории эту множественную эмансипаторную политику. Я очень хорошо вижу, что эта семейная любовь и политическая программа — это предреволюционное движение, оно потом очень много делает в установлении советских институтов, которые мы сейчас обесценили. Но если мы подумаем о разных правовых вещах, то мы поймем, что сделано было много. Все эти структуры невидимого женского труда и гендерное равноправие — это все возможно было сделать не из позиции устранения капиталиста, а из позиции конструирования на пустом месте вот этих структур. Соответственно, нам тогда становится очень важен совсем другой вход в феминизм и социальность. С другой стороны, на Рейснер, как на диаграмме, видны все уровни объективации: в «Бродячей собаке» она — легкомысленная красавица, в следующей генерации, с Мандельштамом, она — странная фигура, не очень приятная окружающим.
Нестеренко: Говоря о другом феминизме, я хотела бы добавить, что в топе феминистских авторок мы обычно прежде всего видим Сильвию Плат и Вирджинию Вульф — и вообще западную традицию. Но кто может назвать поэтесс Серебряного века, кроме Ахматовой, Цветаевой и Гиппиус? (Молчание.) А их было очень много даже в XIX веке. Может быть, в некоторых университетских учебниках мы увидим упоминание о Каролине Павловой, но это в связи с тем, что ее Пушкин похвалил. Феминизм — это не только использование феминативов, проведение акций, журналистика: это еще и работа с историей, в том числе и литературной.
Рейснер не существует в нашем сознании, она не присутствует в литературном, читательском контексте. Интересна не только сама Лариса Рейснер: это еще и очень хорошая литература, помимо всего прочего.
Лариса Рейснер. Фронт. — М.: common place, 2018. 336 с.
Источник: