Сегодня на COLTA.RU — три публикации авторов, живущих в разных городах — от Киева до Торонто, но существующих в поле украинской культуры и при этом тесно связанных с русским языком. Марианна Кияновская пишет на украинском и переводит с русского; Евгения Белорусец пишет по-русски, живет и печатается в Украине; стихи Александра Авербуха находятся в мерцающей зоне между двумя языками. Мы рады дать нашему читателю возможность познакомиться с этими текстами.
8 марта. О женщине, которая не могла ходить
Случается и такое. 8 марта 2016 года в Киеве мне довелось увидеть поразившее меня зрелище: женщину, которая за одно мгновение перестала ходить. Говорят, женщина эта была совершенно здорова и вполне успешно — быстрой, ловкой походкой, почти иноходью — дошла до центральной улицы, Крещатика, переместила себя на майдан Независимости, оказалась среди пестрого праздничного столпотворения.
Некоторое время она гуляла по площади, фотографировалась с обезьянкой, покупала в киоске пиво и даже благосклонно предлагала пиво кому-то в дар, ела мороженое, посматривала на прилавки с сувенирами, приценивалась и ничего не покупала, разглядывала посетителей уличных кафе, а потом вдруг, внезапно, непредсказуемо — этого никто не видел, очевидцев нет, приходится верить ей на слово — она поняла, что идти дальше не может, совершила небольшой последний прыжок и присела на гранитную серую скамью.
Она сидела скромно, поджав предательские ноги. Никому не стала звонить, не стала беспокоить родственников и друзей, замерла и тихонечко сидела — ждала, когда же наконец все образуется само собой. Я к ней подошла, и мы стали обсуждать, что же с ней случилось, как вышло, что она не может сдвинуться с места, словно приросла к скамейке, — а ноги у нее почти что окаменели.
Женщина была категорически против любых новых решений и резких действий. Она хотела посидеть на лавочке, все взвесить, так и сяк обдумать, выждать время, понять, наконец, что́ с ней происходит, — и лишь потом, когда-нибудь в будущем, через много часов, впасть в панику, закричать, начать звонить знакомым, требовать спасения, вызывать скорую помощь и взывать к милости прохожих.
Мимо женщины прошел человек с тремя букетами, и один из них он бросил ей. Он бросил букет, как бросают собаке кость, даже ничего не сказав. Женщина подхватила букет на лету, широким жестом поднесла его к лицу, словно показывая, как она умеет вдыхать запах роз. Перед нашим прощанием она успела сказать мне о том, что только сегодня, в этот особенный день, люди обращают внимание на женщин и стараются им услужить. А обычно приходится прозябать без внимания, в какой-то глуши, без праздника в сердце и без чувства собственного достоинства.
Затем женщина улыбнулась и поведала мне, что знает одну тайну: из-за этой тайны, возможно, она и лишилась возможности ходить и постепенно стала превращаться в неотторжимую часть гранитной скамейки. «Я — живой монумент, — шутила женщина, — но монумент мягкий, нестабильный, шаткий; поэтому, пожалуй, в такой день и не стою того, чтобы вы тратили на меня свое время». Она утверждала, что вокруг нее, дескать, могли бы совершаться исторические события, а она продолжала бы сидеть на лавочке — иногда, с торжествующей улыбкой, пытаясь приподняться на ноги.
Холодный и теплый ветры играли лепестками белых роз, а женщина с нескрываемым интересом разглядывала снующих возле нее других женщин и людей.
© Евгения Белорусец
О заболевшей женщине
В Киеве жила и работала в поте лица своего одна женщина, которая в конце концов занемогла. Она жила совершенно одна, в спальном районе, который многие называют Облом, НЛО или даже Лоно. Тут важно заметить, что четыре месяца кряду эта женщина не болела. Хотя железным здоровьем не отличалась и прежде болела постоянно — можно сказать, беспрерывно.
Шли холодные зимние месяцы. Отопление едва согревало комнату, где к тому же было постоянно влажно из-за постиранных и висящих над плитой, как большекрылые летучие мыши, вещей. И все-таки — уже целых четыре месяца, если считать с ноября, эта женщина была здорова, как амбарная мышь. А на дворе был, как ни крути, март.
Ни простуды, ни насморка, ни раздраженного горла — несчастную просто распирало от здоровья, причем до такой степени, что она перестала чувствовать себя человеком, хоть и работала на трех работах. Ей казалось, будто она — бесчувственный механизм, часы с человеческим лицом, примитивная компьютерная программа или смайлик из телефона.
И все подобные мысли — лишь только из-за того, что она перестала болеть. Мучение!! Если я перестану есть — я тоже буду и дальше жить, как ни в чем не бывало? Сплю я четыре часа, размышляла она, но раньше мне явно не хватало сна, и я болела. А сейчас я по-прежнему сплю по четыре часа в день, но совершенно здорова!
Прежде я бессильно лежала в кровати с температурой и считала провода за окном. Сейчас я иногда вообще забываю о том, что у меня дома есть окна!
Господи, ты покарал меня здоровьем! Чем я провинилась перед тобой? Неужели — всего лишь тем, что случайно взяла чужую премию к зарплате и не вернула ее?
Или, быть может, — тем, что мне дали, когда я покупала картошку, чуть больше сдачи и я ничего не сказала продавщице, а просто взяла эти деньги и купила конфеты?
Неужели нет справедливости, неужели нет жалости Божьей к рабе его Марфе…
— Ха-ха, Марфа! Никакая ты не Марфа! (внезапно раздался над ней голос)
— Пусть данное отступление и не входит в рамки моего исследования. Но я все же не понимаю, на что рассчитывала эта женщина, если даже свое имя — во время молитвы — переврала? Неужели из-за таких мелочей — из-за таких ничтожных и глупых, с позволения будет сказано, просьб — кто-то захочет хоть пальцем пошевельнуть?
— Наивное рассуждение. Пора тебе знать, что даже к таким ничтожным людям нисходит иногда благодать.
Ведь в ответ на это моление, после небольшой паузы, опять раздался все тот же голос, слетающий прямо с неба, пронзительный и ясный одновременно:
— Утешься! Ты не будешь больше здоровой, Мальвина! В ответ на Твою просьбу Тебя поразит болезнь, и болезнь эта будет простудой.
— Спасибо, Господи, помилуй! — вскричала счастливая Мальвина (ее действительно так звали, я это могу подтвердить) и стремглав побежала домой. Дома Мальвина сразу зашла на кухню, которая одновременно служила ей уютнейшей спальней. Сняла с себя куртку, положила на батарею промокшие джинсы, надела свитер, повязала горло шарфом и легла в кровать.
О чудо! Именно этого момента ожидало вежливое и внимательное заболевание — простуда без осложнений, со слабо выраженной ангиной, — которое пришло к Мальвине только тогда, когда она умостилась поуютней под тремя пледами, заменявшими ей одеяло.
Прошли дни и ночи. После того случая Мальвина устроилась на еще одну, четвертую, работу — в церковь. Там она совершенно бесплатно убирала, мыла, стирала, утешала страждущих и помогала прихожанам, чем могла. Она шила, готовила просфоры, пекла печенье, варила мармелад, разливала монастырское вино по бутылкам, приносила вино, относила ящики, одаривала прихожанок косынками, распределяла пять зимних шапок, ухаживала за раненными на войне, ухаживала за умирающей и совершала множество других полезных и важных дел.
Этим подвижничеством чудесная женщина старалась отблагодарить своего нового лучшего друга — того, кто с той поры постоянно и преданно заботился о ней: всемогущего и великолепного, неповторимого и элегантного, делового и энергичного, щедрого и оптимистичного, безупречного и организованного, смелого и скромного, величественного и неунывающего, обладателя прекрасного голоса, раздающегося словно из ниоткуда, — конечно, вы понимаете, о ком я.
© Евгения Белорусец
О флористке
Флористка — женщина, любящая цветы. А я, признаюсь, была несколько месяцев подряд, в свою очередь, влюблена в такую женщину. Флористка разбирается в цветах, как никто другой. Словами «ранункулюс» и «хелеборус» удивить ее невозможно. Хотя она очень любит удивляться — отпрянуть, недоуменно обратив к собеседнице ромашковое лицо, широко раскрыть глаза, ухватиться дрожащей рукой за стул, округлить рот.
Впрочем, от цветов ей досталась и невозмутимость, от цветов она получила в дар редкую красоту. Каждое утро она поднимала жалюзи своего магазина, подходила к окну и улыбалась, замирая на несколько минут среди фикусов и володушки.
Практически никто не замечал ее удивительно ладного лица. Я никогда не видела, чтобы прохожий останавливался, чтобы полюбоваться ею. Днем, сразу после обеденного перерыва, она некоторое время стояла, прислонившись к пластиковой оконной раме, равнодушные прохожие шли мимо, и лишь изредка кто-то заходил в ее цветочную лавку. Мне нравилось заглянуть к ней в магазин и понаблюдать, как она собирает букеты, расставляет цветы и ветки в вазы, подрезает стебли, обрывает листья. Флористка знала экзотические, практически несуществующие слова, обозначающие цвета, оттенки, лепестки, и с радостью отчетливо выговаривала их, как ребенок — первый выученный стих: поднесите к свету эти пионовидные лютики цвета айвори. Она была убеждена: у нее покупали не столько цветы, сколько их названия.
Эта моя знакомая жила в Донецке и больше всего на свете любила придумывать наименования для цветочных композиций, букетов и цветочных наборов. Однажды зимним утром я застала ее за прилавком сияющей, счастливой, и ее ярко накрашенные губы, удачно располагавшиеся в нижней половине перламутрового лица, торжествующе произнесли: послушай, мои новые названия готовы! Вслушайся в их мелодический рисунок, но не забывай и о философском смысле.
Завтрак в Венеции.
Весенний Хо-хо Шик.
Absolute Spring.
Римская Спальня.
Украинская тайна.
Мартовская весна.
Она ждала моего одобрения и получила его. Она придумала названия букетов для следующего сезона, весеннего, и рассчитывала на скорейшее приближение весны.
Флористка была успешной, практичной женщиной, прекрасно разбирающейся не только в цветах, но и в бухгалтерии. В то же время она была совсем не приспособлена к жизни. Она могла существовать, как она сама мне неоднократно говорила, только в своем магазине, который в какой-то момент стал смыслом всей ее жизни. Даже выходные она решила отменить и зимой 2014 года работала по субботам и воскресеньям.
О чем же я рассказываю? Имеет ли смысл продолжать эту историю? Истории на самом деле не существует, и рассказ не продолжается, он обрывается. Флористка исчезла. Дом, где она жила, разрушен. Ее магазин переоборудован под склад агитационной литературы. Ее постоянные покупатели давно уехали из Донецка.
Недавно я встретилась совершенно случайно с одним из тех, кто часто покупал у нее цветы, и он признался, что слышал о флористке. Он сказал, что она ушла в поля и примкнула к партизанскому движению. Так и сказал: «ушла в поля». Но на чьей стороне сражается ее партизанская группа и в каких именно полях, он не знал. Флористка, напомнил он, никогда ничего не смыслила в политике. Она была своего рода цветочным червем, она даже людей делила на различные виды цветов. Кроме цветов, она ничего не видела в жизни, посетовал он.
«Наверняка она сражается на стороне гиацинтов»,— заявил он вдруг и рассмеялся. Мы замолчали, и он смотрел на меня, ожидая, что я оценю по достоинству его чувство юмора. «Время идет, я умнею, начинаю понимать, что к чему и куда мы движемся, — добавил он. — Я уже не тот, что прежде. Меня за один раз не обдуришь! Киев научил меня уму-разуму. Это не наш наивный Донецк. Но чувство юмора мне не изменяет никогда! За ним мне в карман лезть не надо». Он опять рассмеялся и победной походкой отправился по своим дальнейшим делам.
© Евгения Белорусец
Маникюрша
Некая молодая женщина, почти подросток, жила в Антраците совершенно одна в большой двухкомнатной квартире сорока восьми метров. С ее точки зрения, эта квартира не имела границ и пределов. Она часто проводила время дома, куда обычно старалась прийти сразу после работы. Работала она маникюршей. Друзей у нее было мало или почти не было, родители жили далеко, в другой стране. А она жила самостоятельно, в квартире, доставшейся ей по наследству и казавшейся ей дворцом. Каждое утро она выходила на улицу для того, чтобы кое-что купить, пройтись по знакомым квадратным бетонным плитам, оценить ситуацию в городе и, если все хорошо, отправиться на работу.
Она выходила из дому, но в направлении центра никогда не шла, потому что центр города вызывал у нее легкий испуг или даже панический ужас. Она шла только по знакомому маршруту, от дома к продуктовому магазину, а рядом с продуктовым магазином располагался маникюрный салон, который ей не принадлежал. Но хозяйка салона с некоторых пор оказалась в другой стране, поэтому у маникюрши был маленький ключ, которым она отпирала двери чужого салона, где работала самоотверженно иногда по десять-двенадцать часов в день, ни перед кем не отчитываясь, особенно не задумываясь об охране, потому что до блеска начищенные дорогие маникюрные инструменты она хранила дома. Она носила челку набок, у нее всегда был свежий цвет лица, ногти подстрижены тщательнейшим образом, на ногтях мизинца и указательного пальца она рисовала узоры в арабском стиле. Некоторые считали это ее мастерство художественным даром. Другие заприметили ее и начали даже мечтать о том, чтобы сойтись с ней поближе или хотя бы просто познакомиться как следует.
Впрочем, наверняка у нее все же были друзья, только не в нашем городе. Не может ведь у такой милой, симпатичной, спортивной молодой девушки не быть друзей.
Мы ее очень любили. Мы не понимали, что она одинока, что некому ее защитить. Мы даже не сразу заметили, что салона больше нет, а на его месте располагается склад продовольствия. Мы точно знаем, что она не уезжала из города, все на нашей улице уверены, что она никуда не сбегала, не переезжала. Этому есть веские доказательства.
Когда же мы осмелели достаточно, чтобы обратиться к тому, кто сейчас работает в ее маникюрном салоне, когда мы наконец решились расспросить его, где она, что с ней, он ответил примерно следующее: у нее случился насморк, не задавайте глупых вопросов, у нее случился насморк, а маникюр с такой болезнью делать бессмысленно — руки начинают дрожать; поэтому, исключительно из соображений безопасности и гигиены, мы временно ее отстранили. Но вы не волнуйтесь, скоро она выздоровеет и обязательно позвонит вам, если вы ее постоянные клиенты, или опять откроет тут свой салон…
Вот мы и ждали какое-то время, что она вернется. Прошло уже больше двух лет, а я до сих пор жду этого.
Источник: